- Владимир Митрофанович, давайте теперь попробуем сменить тему и поговорить с Вами о войне, о том, что не вошло в Вашу книгу. Наверняка у Вас в багаже есть много такого, чем можно поделиться. Передо мной недаром лежит книга Виктора Астафьева. Вы ведь тоже прошли обучение в запасном полку.
- Мы с ним ровесники.
- Тем более, поэтому можно попробовать начать рассказ с этого момента.
- Вы знаете, он попал в очень дрянной запасной полк, а я, наверное, попал в ещё более дрянной запасной полк. Он - где-то под Новосибирском, а я - на станцию Сурок Марийской АССР. Это глухой лес, сосны по 20 метров и во-о-о-т такой толщины, и весь запасной полк - в землянках. А там отбор-то был какой: если образование выше семи классов, то отправляли в артиллерию, в миномётчики, если ниже, то - в стрелки, в пехоту. У нас собралась батарея сокапятимиллиметровых пушек. Здоровая землянка на сто человек, врытая наполовину в землю: тут вход с торца, и тут вход с торца, стоят две печки – железные бочки из-под бензина, - и трубы железные выведены. Соответственно, дневальные возле этих печек, днём и ночью их топят - под землёй сыро ведь. Нары трёхъярусные, между ярусами расстояние меньше метра. Когда нас привезли туда, то дали по здоровому мешку - чёрная какая-то ткань, не помню уже, - и километров за восемь, видимо, какое-то село было (в село мы не вошли), а возле села стоял стог соломы. Каждый себе набил в мешок соломы, на плечи, и - пошёл обратно. Мешок соломы - и есть все спальные принадлежности.

Роман В.Астафьева «Прокляты и убиты»»

- Можно даже сказать, постельные принадлежности.
- Да, постельные принадлежности. Я почему так говорю, что спальные? Потому что постели-то нет, ведь ничего не стелили.
- Вот тебе и простыня, и одеяло, и матрац, и подушка – всё в одном лице, четыре в одном!
- Ну, вместо подушки вещевой мешок, в котором, в общем-то, ничего нет. Вещи все отобрали, находятся в каптёрке у старшины. Когда я пошел в армию, у меня было добротное такое, модное полупальто–полупиджак: тут - карманы, воротник цигейковый; у меня были сапоги, брюки суконные. Всё это, конечно, с меня сняли - в мешок, в каптёрку. Дали ботинки. Я написал там в книге («Солдат XX века»): кто-то, мой предшественник, дрова рубил и отрубил кусочек этого ботинка, наверное, с пальцем своим. И вот, сколько я там был, всё время у меня из этой дырки портянка торчала. Как я её ни наматывал, она всё-таки вылезет – дырка в два пальца и всё время нога мокрая. Уже снег выпал.
- Это был октябрь?
- Да, это был конец октября… И шинель: я говорил, что эта шинель была сшита на гренадёра петровских времён, потому что она была очень широкая, ворот застёгивался где-то на груди, а рукава были коротки. Шинель ведь внизу не подшивается, а когда обтрёпывается, то просто подрезается. Так вот, её подрезали-подрезали - сколько её поколений носило, я не знаю, - но когда на свет эту ткань просматриваешь, то всё видно, то есть всё продувает. Велика и мала.
- Широкая-то осталась, а когда подрезали, она короче становилась, а в ширине одинаковая оставалась.
- Ну и обмотки, конечно. И особенно до сих пор с содроганием вспоминаю: утром поднимают и, хотя спали мы в гимнастёрках и в брюках на этом матрасе, надо снять гимнастёрку и бежать в одной рубашке к пруду. И умываться надо из пруда, умывальников никаких нету! Представляете: пруд, берег, и вот так везде солдаты по берегу… полотенцем вытер… глаза протёр…
- Обозначили, что умываются и - обратно…
- И на зарядку! Построились, какой-то лейтенант проводит зарядку, но тоже совершенно формально. Короче говоря, потрясли руками немножко, помотали головой, потопали ногами и вот - вся зарядка.
- Факт состоялся и хорошо.
- Да, а потом – завтрак: выходишь из землянки, в шинели, одет как следует, на выходе старшина каждому раздаёт пайку хлеба. А хлеба-то давали в этих запасных полках 600 граммов.
- Это на весь день?
- Нет, дают не на весь день. На весь день разве можно дать? Солдат ведь проглотил, а потом что будет делать? Значит, 200 граммов хлеба, но я сомневаюсь, чтоб там было 200, но, может, и было, не буду позорить старшину - хлеб он режет. Этот хлеб в карман и в - столовую, а столовая в такой же землянке, вернее, в землянке кухня: там стоят от походных кухонь большие ёмкости с крышками, варится еда, и окошки «Выдача» на уровне сантиметров шестьдесят, наверное, от земли. Надо подойти к окошку и нагнуться.
- Чтоб они изнутри снизу тебе подали.
- Да, а вместо котелков или мисок… Вот помните, продавалась селёдка в таких банках пятилитровых, железных. Вот такие же железные банки, только из чёрного железа, не из жести, как банки блестящие, а чёрные, из оцинкованного железа. И такая банка, кастрюля - как её назвать, я не знаю, - такая, значит, ёмкость на двоих. И мы уже так - спаренные, как два сапога, мы и идём рядом, и получаем. А вместо столов - закопанные в землю брёвна.
- Грубо говоря, пеньки.
- Ну да, под рост, и мы вдвоём стоим…
- А вот интересно: откуда это пошло, почему такой котелок, хотя котелком это не назовёшь, почему обязательно на двоих, почему не индивидуально?
- А я тоже не понимаю - почему. Ведь можно было сделать, ведь заказывали, кто-то делал эту чертовню, можно было сделать её поменьше и на одного.
- И с точки зрения гигиены…
- Господи, ладно, какая гигиена!
- В тех условиях - да, но когда люди разрабатывают это дело, они же всё-таки должны думать…
- Я сомневаюсь, чтобы это очень хорошо кто-то обдумывал, потому что эта посудина хранилась у каждой пары в головах на нарах, она не хранилась в этой столовой, то есть на кухне.
- Но с собой её тоже не таскали в течение дня?
- Нет, мы, когда выходили, в землянке клали её на своё место. Там ведь потоками: одно подразделение накормят, второе, потом третье. Даже когда еще морозов сильных не было, оттепель, хотя снег там выпадал, на земле всё размешивалась: грязь месилась и, наконец, это стало просто месивом, жидкой такая грязью. А на завтрак - каша, всегда была каша, и, чаще всего, каша была пшённая. Три ложки столовых на брата! Их там было шесть ложек, ну, пусть даже десять ложек на двоих. То есть, этот хлеб – блюм, кашку – блюм и - всё, а желудок пустой.

Памятник в Марийских лесах солдатам запасных стрелковых дивизий, погибшиv от голода, холода и болезней.
По данным ЦАМО РФ в районе ст.Сурок и ст.Суслонгер дислоцировались в годы войны 31-я и 46-я запасные и 47-я учебная стрелковые дивизии и формировались 102 и 105 гаубично-артиллерийские бригады

- Я понимаю, молодые организмы, но, тем не менее, при обучении, такой обстановке… ну как пушку таскать? как бегать?
- Но вы понимаете, там и обучение-то было формальным.
- Вообще, никакое оно было, судя по тому, что написано у Астафьева, чистая формальность, действительно.
- Ни к чему не готовили…
- Просто тупая муштра получается.
- Да даже и муштры-то нет, подготовки настоящей не было, просто держали людей, пытались что-то сделать. У нас был командир взвода, лейтенант, он хороший, видимо, мужик был… Вот - пушка, она 560 кг весит, её надо тащить. Её тащит расчёт артиллерийский, пять человек. Вот вытаскиваем её куда-то там в лес, на мелколесье, а полк находился в строевом лесу, сухом сосновом лесу. И туда-то выезжали лишь для того, чтобы с глаз начальства…
- Вроде занятия идут.
- Ну да, лейтенант кричит: «Расчёт, к орудию! Танки справа, танки слева! Беглый огонь!» Какой огонь?! Мы снаряды даже не видели! Хотя бы болванку, макет, чтоб засунуть, вытащить…
- Хоть пустую гильзу.
- Даже материальную часть пушки как следует не учили!
- Ну как можно научить лётчика летать, если его не сажать в самолёт, а сажать только в деревянный макет?
- Ну, вот так и было…
- Поэтому и были такие потери… страшные.
- Вот немножко он покомандует, потом садится на пенёчек, а мы все разбредаемся по кустам - там очень много росло толокнянки. Вы ягоду такую если когда-нибудь?
- Нет, даже не видел.
- Сладкая такая ягода, размером с клюкву и крахмалистая внутри. Вот горсть её наберёшь, и она не то, что вот сок течёт… И мы обязательно набирали какое-то количество ягод командиру взвода, кормили его. А он нам это запросто разрешал, то есть не запрещал.
- Просто понимал.
- Да, наверное. Если видел, что идут проверяющие, идёт командир батареи, кричит: «Расчёт, к орудию! Кавалерия слева! Шрапнель!»
- А вы, молодые солдаты, что по этому поводу думали, что говорили, как относились, наверняка, обсуждали?
- Не то, чтобы обсуждали, - просто возмущались, и всё время все говорили: «Как же так? Как же мы на фронт-то попадём? Что мы будем там делать?» И вот, ещё. Физзарядку заменили штурмовым городком, это значит: натянули колючую проволоку; надо ползти определённое количество по земле под колючей проволокой, потом нужно перепрыгнуть через траншеи, через ямы, потом бревно, на котором набиты ступеньки деревянные, и забираешься на вышку. Эта вышка ни много, ни мало - четыре метра и бревно: сначала рядом два бревна, по которым ты бежишь на высоте четырёх метров, а потом одно. И когда ты добежишь до этого одного бревна, должен ухитриться вот так спуститься: рукой обнять это бревно - в другой руке у тебя макет винтовки - и прыгнуть вниз. Получается, что если в тебе метр с лишним, то три метра надо лететь, но там настелены хвойные ветки - лапы, так что мягко прыгать. Но подвёртывается иногда винтовка деревянная, и тогда ушибается и бок, и всё.
- Можно по челюсти собственной винтовкой заработать.
- Можно и ногу сломать, и всё, что угодно, но совершенно никакого, даже элементарного, не было понятия о технике безопасности, как теперь говорят. Ну, а потом мы стали просто мимо пробегать, мимо этой вышки. И все видели, что мы бежим мимо.
- А вот более серьёзным, настоящим вещам – топографии, изучению оружия своего противника и так далее – учили, это было?
- Не было! Мы пушку, её материальную часть пушки, драили. Мы её ласкали, мы её чистили, но материальную часть не знали: как называется, и что, и чего. Правда, затвор открывать научились, захлопывать тоже научились, наводить - научились, но только прямой наводкой, а с закрытых позиций нас не учили стрелять, поэтому все очень быстро поняли, что там мы просто проводим без толку время. Но нас там держали - двадцать четвёрный год (рождения) и двадцать третий, - очень долго, до самой, почти что, Курской битвы.
- Это до июля 43-го года? Ведь пятого июля началась Курская битва.

Август 1943 г.

- Да. Будем считать, до мая 43-го года держали, пока сформировали маршевые роты, пока сформировали всё. Он-то (Виктор Астафьев) попал как раз на Курскую дугу, а меня направили в штрафную роту.
- Даже так?
- Я тут не помню, я писал про это, или не писал…
- В книге про штрафную роту Вы ничего не упоминаете. Про штрафную роту – это принципиально важно.
- Дело в том, что меня, поскольку я учился в 10-ом классе, у меня было самое высокое образование, чуть ли не доктор наук, избрали комсоргом батареи. И когда эта вся свистоплясочка, всё это пустое обучение, когда уже дошло до самой души, - а это достаточно быстро наступило, достаточно 20-30 дней, даже месяца не было…
- Тем более в таких условиях.
- … собрал комсомольское собрание: избрали председателя собрания, и обсудили вопрос. Там выступали: «Мы голодные, мы холодные, мы грязные, мы такие-сякие». Но Бог миловал: никто не простужался и никто воспалением лёгких не болел, я не знаю, почему никто не болел.
- Это феномен такой: в армии, на войне люди не болеют, нет ни простуды, ничего, а на гражданке – пожалуйста.
- А тут, хоть мы только еще из дома, однако, быстро акклиматизировались… И написали требование к командованию – нам о субординации, о наших правах никто ничего не говорил: что мы имеем право, что не имеем. А мы еще, как гражданские люди…
Комсомольское собрание решило, мол, будьте любезны. Подписался секретарь собрания и секретарь комсомольской организации. А на землянке политотдела висел ящик, там было написано «Для вопросов и ответов», и мы в этот ящик это письмо, эту бумагу, сунули. А на другой день разразилась гроза: меня вызывает майор! Бежит старшина: «Тебя вызывают!». Бегом бегу, докладываю: «Товарищ майор, по Вашему приказанию прибыл!». Он, ничего не говоря, матом на меня: «Ты, такой-сякой! Ты что!…» А я тоже ещё дурак был, говорю: «Товарищ майор, зачем Вы меня ругаете?» - «Молчать!» - Ну, наконец, он начал спрашивать. Я только рот открою. – «Молчать!» - Я замолчал. - «Всё, ты представляешь, что вы наделали?!» - Это он так же вызывал секретаря собрания, тоже так же разговаривал.
- Вас по одному вызывали?
- Да, по одному, конечно. «Всё, достукались, ребятки, пойдёте в штрафную роту. Это скажите спасибо, что мы вас не отдаём под трибунал».
- Позаботились.
- И приказ: на занятия не ходить, нас никуда не брать. Мы лежим, день лежим на нарах. А писарь свой малый-то был: «Ребят, плохо дело, на вас документы в штрафную роту оформляют». А нам, вроде, и всё равно: на фронт в штрафную, не в штрафную - мы тогда тоже не понимали, что это такое и зачем. И вот два дня мы ничего не делаем, на занятия не ходили, нам очень это понравилось. Все на улице мокнут, мёрзнут, а мы в землянке лежим. Потом поздно вечером подняли по тревоге, с вещами, отдали мой мешок с моим гражданским барахлом. Стоят вагоны на железной дороге - там подъезной путь был к этому полку, - и их грузят: один вагон солдатами, нашим братом, другой вагон, третий, какие-то мешки, продукты в продуктовый вагон. Этот мой секретарь собрания какие-то буханки хлеба перетаскивал и одну буханку затырил, передал мне, чтобы я её спрятал. И ночью мы куда-то поехали. Я сразу понял, что нас только пугали штрафной ротой, просто куда-то надо было перекинуть какое-то количество молодых солдат. Однако, мы ехали, по-моему, двенадцать дней. Ой, как мы ехали! Нам на день выдавали на двоих селёдку и на четверых буханку хлеба - больше ничего. А в теплушке была печка, её топили. Выскакивали ребята на остановках, например, в Чебоксарах - через Чебоксары ехали. Выскакивает эта голодная, грязная, оборванная братва, а там – базарчик, торгуют какими-то картофельными лепёшками, всякой снедью, ещё чем-то. Налетают, всё забирают, крик, визг, хоп - все по вагонам. Потом нас не стали останавливать.
- Получается, грабили?
- Грабили.
- Понятно. Но откуда у вас были деньги? А потом между населёнными пунктами, наверное, останавливали, где-нибудь в поле?
- Стали останавливать в поле, надо же в туалет сходить… И когда рано утром выгрузились, смотрю, написано «Станция Владимир». Значит, нас привезли во Владимир. И вот нас построили. Я во второй шеренге шёл. Рано-рано утром, только-только рассветало. Какая-то бабка остановилась: «Деточки, это откуда ж вас гонят, из заключения что ли?». Мы шли все молча. Я услышал и как глянул…
- На кого же мы похожи?!
- Вы знаете, прибыли мы в казармы, во Владимире их называли тогда «стрелецкие казармы» - это большой городок такой военный, специальный, видимо, в нём воинские части располагались в мирное время. Ну и во время войны, разумеется, там тоже запасной полк был. Я не помню номер полка в Сурке, никто нам тогда номер полка и не сказал. А тут нам сразу сказали: «Вы прибыли в 350-ый запасной стрелковый полк». Я это помню до сих пор. Нас прямиком - в карантин, всё обмундирование сменили…
- И вам дали новое…
- Не новое, б/у, конечно, но приличнее. И ботинки приличные мне попались, и всё. А своё имущество, которое у меня было, ещё гражданское, я в дороге загнал, пока мы ехали: пиджак на хлеб сменял, сапоги на хлеб сменял… Так что, приехав сюда, у меня ничего не было - настоящий солдат. И вот, Вы представляете, - большая комната, трёхэтажные нары, тюфяк, простынь и одеяло. Я на третьем этаже. Электрический свет. Комната настоящая, большая. Попал я тоже в батарею. И там совершенно другое, совершенно другое было, там начали нас учить: мы сидели, нам показывали, мы трогали, делали…
- Были настоящие занятия.

На боевых стрельбах. Володя Женко готовит даннае для пушки

- Настоящие занятия, причём, очень строгие. Изучали мы пушку. И экзамены должны были быть. Так вот, я напросился сдать экзамены пораньше. Я уже всё это дело изучил у них, эту пушку, и тогда мне присвоили звание младшего сержанта и собирались оставить в штате этого полка, для того чтобы я обучал следующий призыв. А всех отправляли, маршевые роты отправляли на фронт, ночью, и я просился на фронт. Просился, просился и капитан, командир батареи, говорит: «Ну и - дурак!». И я выгадал, что раньше всех своих сверстников из этой компании, что у нас сложилась, попал на Ленинградский фронт, куда мы прибыли в конце декабря 42-го года, а их держали еще до мая и на Курскую дугу сразу…
- Получается, еще полгода они там сидели.
- Да, а мы уже на фронте. И, конечно, в обороне не такие потери, как в наступлении или когда оборона активная, то есть сдерживает наступающего противника, - там лупят по-чёрному, как говорится. А потом, уже будучи в роте автоматчиков, я получил письмо – в запасном полку этом, в Сурке, остался хороший товарищ, там познакомились, хороший парень – Серёгин, мы с ним переписывались. И вот этот Серёгин написал, что «у нас изменилось всё в лучшую сторону, у нас новый командир полка». Я так понял, что, наверное, была какая-нибудь очень строгая комиссия, всё начальство, которое там засиделось, разогнали. То есть просто недобросовестные люди там были, потому что вот – контраст.
- Этого запасного полка, и того запасного полка.
- Запасной полк живёт по законам запасного полка. Почему-то в одном совершенный бардак, а в другом – настоящий порядок.
- Лишняя иллюстрация тому, что всё зависит от людей.
- Конечно, всё так.
- Контраст был очень сильный
- Многие из нас думали (во всяком случае, тогда, когда мы ещё не попали на фронт, а только ехали туда), что прям сразу, прям раз и мы - на фронт! Сразу бои, сразу «бах», «ура!», «вперёд!», «назад!» и так далее. Всё это, конечно, было далеко не так. Фронт стабилизировался, стоял в обороне: и немцы в обороне, и наши в обороне…
- При этом Московское наступление уже закончилось.
- Ну, да. Конец 42-го года, Сталинград…
- И теперь все основные события были в Сталинграде: ноябрь 42-го года, наши начали наступать, 19 ноября, всё внимание туда…
- А все остальные фронты должны были удерживать перед собой противника, чтобы его не перебрасывали на другие участки.
- И для этого должны были быть какие-то отвлекающие наступательные операции.
- Да, отвлекающие, в частности, на ленинградском направлении – прорыв блокады, бои. А вообще, оборона – это: передняя траншея, ходы сообщений, вторая траншея, землянки, всякие укрытия, пулемётные точки, наблюдательные пункты, артиллерийские позиции… 45-миллиметровая пушка на переднем крае стоит, другие пушки, в частности, 76-миллиметровые полковые, - дальше. Артиллерия, миномёты - всё это, конечно, в земле. Далее - нейтральная зона… У немцев такая же картина была.
- А вот нейтральная зона какой приблизительно протяжённости была?
- Это по-разному, в зависимости от рельефа местности и от последнего боя. Вот как остановились, как случилось, так это всё и удерживалось. Было такое, что больше километра, а где-то и 500 метров, а где-то даже и 150 метров.
- Что даже слышно, как разговаривают.
- Вот так и слышно. И, в общем-то, никому неохота проявлять активных действий, как я теперь всё это оцениваю. И если никто никого не провоцирует, то это выглядит так: может быть, стреляют днём снайперы, пытаются кого-то убить и убивают (и наши, и их); где-то вдруг определили какое-то движение группы – пулемётная очередь; ночью - дозоры, а у немцев всё время одна за одной ракеты. У нас этого не было, мы не освещали передний край ракетами.
- Из-за бедности, или – почему?
- Наверное, а у них это бесконечно - ракеты.
- Насколько читаешь воспоминания, они просто не гасли: одна не успела потухнуть, а вторая уже взлетела.
- Да, и поэтому очень хорошо обозначался этот передний край. Единственно, переставали ракеты лететь, когда появлялся «кукурузник» наш, ночной бомбардировщик, он очень точно бомбил. Ну, там бомбили-то как!..
- Бомбы, практически, руками бросали. Бреющий полёт. Над землёй он летел сколько? Несколько десятков метров?
- Ну, пятьдесят, ну сто… Так, если вдруг разведка чья-то обнаружит что-то, кто-то кого-то спровоцирует, то поднимается стрельба, перестрелка, начинается артиллерийская дуэль, миномётная: постреляют, постреляют, постреляют, - и опять всё затихает, успокаивается. Поэтому всё время наше командование требовало, чтобы оборона была активной, чтобы всё время мы немца беспокоили, чтоб всё время его тревожили. Не всегда, конечно, это делалось, далеко не всегда. Но, разведка боем - без артподготовки бросается группа на передний край немцев, заранее снимаются минные поля, проволочные заграждения обрываются. Ну, и надо чего-нибудь: схватить «языка», документы какие-нибудь, какой-нибудь штаб разгромить…
- Пошуметь, нашухарить, побольше шуму наделать и смыться оттуда!

Счетверённый крупнокалиберный пулемёт СУ-М-17. 1945 г.

- Да, и так могло продолжаться неделями. Но мне очень мало пришлось быть в такой обороне, только с самого начала, когда мы только прибыли на Карельский перешеек. А там вообще была тишина, там даже друг в друга никто и не стрелял. Я рассказывал, что тогда так говорили: «Не воюют три армии в мире: шведская, турецкая и 23-я советская»… И началось снайперское движение, когда пришли девчонки-снайперы на наш участок фронта. Ну что солдат или сержант может видеть? Война перед ним – вот: от сих до сих, сколько глаза обозреют. Это твоё, это твоя война - то, что перед тобой. Мы же не стратеги какие-то были, ничего не разрабатывали. Это уж потом, в сапёрном батальоне я стал ориентироваться, потому что у нас движение по фронту было: то в одном полку, то в другом, то в третьем. А тут… Там ведь как было: большая нейтральная зона; финны находились в такой низинке, пониже, чем наши; мы на таком обрыве стояли; внизу озеро, залив, лунка… Рано утром наши повара идут туда за водой, немного погодя - финны идут за водой.
- Все друг друга видят.
- Не стреляют. А пришли девчонки-снайперы, как увидели, что финны ходят за водой, взяли и всех положили. Умели стрелять. Ну, и тут началось! Финны начали, как дали - и пушка моя разлетелась…
- В книжке Вы описываете, замок заклинил…
- Вообще, всё разлетелось, колёса разлетелись!
- Это такое прямое попадание миной получилось?
- Тяжёлой миной… Как я успел тогда: «Расчёт, в укрытие!» Схватились все – в землянку! Выскочили, когда уж пушку-то… Жалко было, конечно, пушку… И, быть может, гражданские люди или просто несведующие думают, что наступление - это «ура!», «вперёд!», и бегут все, и стреляют, и в них стреляют. Это тоже не совсем так. Конечно, это очень неприятная вещь – кричать «ура» и бежать на позиции, пусть после артподготовки. Ведь сначала – артподготовка. Вроде, теоретически, немецкая оборона подавлена, пехота уже закрепляет.
- Вот прозвучала команда «Вперёд!» Что Вы чувствовали, что вообще человек чувствует в этот момент? Нервы-то на пределе! Вот она – атака! Люди ждут, и вот, наконец, -прозвучало! Или там всё притуплено уже до невозможности?
- Вы знаете, каких-то особых чувств у меня не возникло… Только мне очень было удивительно, что где-то метрах в двадцати впереди - один - тут бежит, другой - тут, третий – там, впереди - старший сержант - пенёк, он за этот пенёк присел, бьёт из автомата и тут ему пуля в лоб. Он - р-раз… каска слетела, и он так и остался на пеньке. Это вот первого убитого я увидал в этом бою. Мне как-то неловко стало: не то, что страшно, просто… А потом уже даже и не знаю, кого там где-то убили или ранили, потому что «Вперёд!», значит, надо бежать вперёд, надо стрелять.
- А видно было в кого надо стрелять?
- Да и не совсем видно. Не то, что, знаете, в открытом поле. Первых немцев я увидел так. Лес такой, значит… сваленные деревья, снарядом сбитые… Два пенька: один пенёк выше моего роста, а второй – рядом, покороче. Я из-за этого пенька-то выглянул, смотрю – три немца, прям вот они, метрах в двадцати.
- Но это уже не в наступлении, не в атаке?
- Это в атаке! Но это мгновение какое-то: я добежал до этих пеньков - надо оглядеться - и увидел. Я не стал в них стрелять, не знаю почему.
- А что они делали, убегали?
- Встречали нас, защищались. Они лицом ко мне были.
- Но Вас не увидели.
- Ну да, скорей всего нет. Они не успели меня увидеть. Я гранату швырнул туда, она взорвалась. А это граната «Ф-1». Она считается оборонительной гранатой, в наступлении её нельзя кидать, на 200 метров осколки разлетаются, - могут тебя же и поразить. Ну, короче говоря, когда выглянул, смотрю - немцев-то этих нет: толи они валяются убитые, толи они успели куда-то шмыгнуть…
- Может, кто ранен, но куда там – смотреть!
- Мне разглядывать, конечно, некогда было, да и не нужно! Это были первые немцы, которых я увидел перед собой.
- И не только увидел, а ещё что-то всё-таки сделал.
- Да, что-то предпринял. А потом сплошной миномётный огонь нас встретил, вот сплошной, некуда деться, и все залегли. Причём, залегли на открытом таком пространстве. Скорее всего, это какая-то лощинка была, потому что сзади небольшой лес, а впереди - густой лес и из этого густого леса нас и лупят. А ведь лежим: один - тут, другой - метров через пять, десять… Кто где упал. А одному лежать так не охота, обязательно хочется к кому-нибудь поближе. Но командир роты был очень хороший, он учил нас тактике автоматчиков: никакой кучи никогда не допускать; ты один хозяин в бою и думай, что тебе делать. Лежим. И вот - огонь, мины рвутся, налетели самолёты «Мессершмитты», на бреющем полёте давай бомбить.
- Не «Юнкерсы», не штурмовики?
- Нет, просто «Мессершмитты». Они у них и как истребители, и как штурмовики были.

Сбитый «Focke-Wulf Fw 190» (Сорокопут)

А там сзади и посёлок Красный Бор бомбят, всё горит - мы же отогнали немцев от Красного Бора, - куда деваться? Я не знаю, что делать… ну что делать?.. тут у меня…
- Сердечко ёкнуло, да?
- Ну, не то, что… Рвётся всё - бомбы, снаряды - и ничем не закроешься, нечем закрываться-то! Куда бежать? Спереди - немцы, назад бежать – там ещё хуже бомбят, чем тут. И вот тогда единственное правильное решение, наверное, пришло: достал из кармана кусок хлеба, лёг на спину, и стал хлеб жевать.
- Видите, какое решение пришло! Оно абсолютно, вроде бы, нелогичное: какая тут еда в такой момент?
- До сих пор помню очень хорошо, что в таких исключительных случаях я всё время, всегда носил кусок хлеба или сухарь. Для того, чтобы успокоиться, надо что-то пожевать. Не из-за того, что есть хочется, а просто отвлекает… Вот сегодня утром я встретил сына моего соседа, тоже участника войны, к сожалению, умершего в прошлом году. И зашёл разговор. Он о своём отце что-то начал говорить и у меня спрашивает: «Владимир Митрофанович, вот когда Вы первого немца убили, что чувствовали: там угрызения совести или ещё что-то?» Я ему сказал, что ничего не чувствовал. И почему-то до меня это даже не доходило. В сапёрном батальоне тех трёх немцев толи я убил, толи не убил - это еще неизвестно. Потом немцы контратаковали нас в пять атак. Мы отбивались, били из автоматов все, нас двадцать человек было, и все били, стреляли. Немцев наложили много. Я вот больше никогда не видел, чтоб на таком маленьком участке было столько убитых.
- Немцев именно?
- Да, именно немцев.
- В Вашей книжке написано, что за несколько часов вы шесть атак, по-моему, отбили.
- Да. И вот я никогда больше такого не видел. Как, почему они лезли, кто их заставлял так? Они ведь вообще так никогда не действовали, они действовали аккуратно, умело.
- Солдат они умели беречь…
- Да, умели беречь, и солдаты умели воевать. Что Вы?! А тут, представляете, - с засученными рукавами… Март месяц, а что у них - френчики-то суконные, ведь холодно, все-таки март месяц! И вот лезут и лезут, лезут и лезут. Только атака кончится - всё, отбили, тишина, остальные убежали, - проходит немножко времени – опять лезут, проходит немножко времени – опять лезут! Было такое напряжение – вообще! Не передать! Вот она - смерть к тебе идёт.
- До рукопашной не доходило?
- Нет. Дело в том, что мы с автоматами, и они автоматчики. Чаще всего с винтовками в рукопашную-то идут, а автоматы – это оружие ближнего боя, не успевают противники друг к другу вплотную подойти.
- А в дальнейшем?
- Ни разу, нет, ни разу.
- Ну, и слава Богу!
- Может быть. Однажды, уже в сапёрном батальоне, мы пришли минировать в одну из ночей, вернее, вечером пришли. А что там «белые» ночи - всё видно! Наблюдатель наш - со стереотрубой, а я ещё стереотрубы не видел ни разу и говорю: «Дай посмотреть». - «Ну, посмотри. Вон немец сидит под кустом». Немец - вот он, прям рядом.
- И что он там делал?
- А он сидел и курил: прислонился, там куст такой был, толстый ствол у куста, ещё там ствол. Он прислонился к кусту и сидит, курит.
- Он не в охранении был, просто так, у себя на позиции?
- В каске, вылез из траншеи и просто на солнышке на закате греется.
- И не боится ведь!
- А вылезали ведь и наши. Наблюдатель и говорит: «Ты его шпокни!» Вот он мне нужен!
- Ага, попробуй! Тогда такое в ответ начнётся!..
- Не буду хвалиться, но я умел стрелять, стрелял хорошо, даже очень хорошо стрелял из карабина. А у меня карабин за плечами. Я через стереотрубу взял ориентир - вот эту ветку толстую. А невооружённым глазом он там сливается, не видно. Еще раз посмотрел, еще раз посмотрел, прикинул куда надо целиться и под эту ветку, значит, и выстрелил. И тут же - в стереотрубу! Каска у него покосилась и он так это откинулся. Ой, у меня такая радость – попал!
- Всё-таки Вы его грохнули.
- Да, и причём, радость! Попал!
- Не в том, что человека убил, а попал! Как будто в тире.
- Да, попал, в цель попал как будто… И тут они нам да-а-ли! И из миномётов, и бог знает из чего… весь передний край… Они умели мстить.
- Но своих не побило никого?
- Может быть, кого-то там зацепило… Но спрятались люди… А потом - я об этом писал - в госпитале встретился со связистом (мы в одной палатке лежали). Он тогда вышел из своей землянки- солнышко светит - и лежал не в траншее, а наверху. И тут началась эта свистоплясочка,! Он не успел нырнуть в свою землянку, в укрытие, и ему в пятку - осколком. Когда встречаются в госпитале, то обычно друг друга спрашивают: «Как тебя ранило? А как тебя?» Вот и я говорю: «Как тебя?»
- Да, - говорит, - какой-то идиот…
- Взял - и немца застрелил!
- Я говорю: «Это я»…
- И что он на это сказал?
- Ничего… А я вам скажу про ранение: убьют – это плохо, тяжёлое ранение – это тоже плохо, а когда ранение так, более-менее, то это отдых.
- Отдых, да, но речь идёт о том, лишь бы не покалечило, чтоб ногу не потерять, руку не потерять, дальше жить-то как?

У братской могилы на пл.Победы в г.Узловая 1995 г.

- Да, конечно… И сегодня, когда спрашивают, как я чувствую, - никак я не чувствую. А вот, мол, отец мне рассказывал, что он переживал очень, когда первого немца убил… Я не видел, что кто-то там, как говорят, мол, переживает, его рвёт, или он места себе не находит - ни разу не видел такого слабонервного солдата. И знаете, что еще интересно: далёкое часто кажется лучше, чем оно было на самом деле. И даже какая-то ностальгия по тем временам. Теперь я думаю, что, если бы не попал на фронт, то прожил бы неполную что ли жизнь; это необходимое какое-то добавление ко всей моей жизни.
- Получается, что человек живёт впечатлениями, качество его жизни определяется полученными впечатлениями и эмоциями, тем, что он пережил, а война-то даёт будь здоров сколько переживаний! Вот именно поэтому и кажется так.