Беседа 28 октября 2012 года. На фронте. Третье ранение.

- После третьего ранения меня несколько дней возили на «летучке». Мало того, что я три дня пробыл на танке, так потом ещё и на «летучке», пока можно было пробраться в тыл. Мы же шли вперёд-вперёд, а сзади - немцы, всё такое. И меня привезли в пересыльный госпиталь, конечно, в таком очень тяжёлом состоянии: у меня газовая гангрена открылась…
- На ноге?
- Да. И, короче говоря, пока меня довезли до Торна (ныне г. Торунь в Польше), где я потом выздоравливал, ни моей гимнастёрки, ни моих документов – ничего не осталось.
- Куда делось?
- Перемололось. И ведь я, кроме медали «За оборону Ленинграда», вручённой мне осенью 1943 года, в период войны не получил ни одной награды. Всё остальное оставалось в архиве, это потом по моему запросу мне прислали. Вот эта справка о наградах понадобилась тогда, когда постановлением нашего Правительства ветеранам обороны Ленинграда выдавались какие-то там деньги, поэтому я вынужден был послать. У меня же ни документов не было, ни медали - ничего не было, всё потерялось. Когда меня ранило, и вопрос был о том, отрезать мне ногу или оставить, я домой матери не писал, а она, конечно, с ума сходила тут на Дубовке. И мама послала письмо командиру части, а тот ответил: «Ваш сын, такой-то, такой-то, ранен и отправлен в госпиталь. Одновременно сообщаем, что он награждён орденом Красной Звезды».
- А Вы об этом и не знали на тот момент?
- Нет! Когда я выписался из госпиталя в запасной полк, то не стал утверждать о своём звании, потому что это надо было подтверждать какими-то документами, которых у меня не было. Поэтому в новую воинскую часть я так и попал: меня мало интересовало кто я там – сержант или рядовой, это для меня было совершенно безразлично. Когда я в эту новую часть попал, в 56-ой запасной зенитно-артиллерийский полк, то написал матери письмо, дал знать о себе. Она мне написала обо всём. Я сообщил командиру полка, доложил. Он сказал: «Пусть Ваша мама пришлёт мне это письмо». Мать переслала, я отдал командиру полка, он сделал запрос, и мне прислали орден, медаль «За освобождение Варшавы» и благодарности. Тогда, в 45-ом году, благодарности от Сталина были за какие-то операции. Там у меня штук шесть этих благодарностей было, и всё это мне тоже прислали.
- В дополнение к этому могу сказать, что мой дядя, Жуковский Николай Алексеевич, в бытность свою, тоже получал благодарность от Сталина.
- Да, так написано было. У меня их Циндель Н. Г. (директор Узловского художественно-краеведческого музея) отобрал, теперь они в музее лежат. Ну, Бог с ними… В пятьдесят каком-то году меня вызвали в военкомат – нашёлся орден «Отечественной Войны». А, наверное, в 69-ом (я уже работал в новом здании школы) меня вызывает тоже военком, это была прям такая шутка… Ведь за ордена и медали тогда деньги платили: значит, Звёздочка и Отечественная Война - по 25 рублей ежемесячно. Давались такие талоны на много-много месяцев. Я демобилизовался, и у меня за орден «Красной Звезды» были талоны. Несколько лет я не получал по 25 рублей.

- А эти талоны нужно было предъявлять?
- А их надо было сдавать в сберкассу. И тут же тебе денежки дают.
- Каждый месяц нужно было талон сдавать. Понятно. Не знал этого.
- И вот, вызывает военком, а мы с ним очень хорошо уже были знакомы и даже дружили, можно сказать, он очень хороший человек был, Котелевский Алексей Иванович, царство ему небесное…
После обеда он меня вызвал. Приезжаю, дежурному докладываю, он говорит: «Проходите, Вас ждёт военком». Прихожу, а он так торжественно меня встречает: «Владимир Митрофанович…. чу… чу… чу… чу, - руку протягивает, – я Вас поздравляю!» И вручает мне медаль «За отвагу». А к этой медали «За отвагу» прилагается целая стопка талонов - вот такая, по 15 рублей. Я как глянул – вот такая стопка! Думаю: «Господи, это ж сумасшедшие деньги!»
- Вот бы их сразу обналичить!
- Да. Крупными буквами написано «15 рублей», более мелкими «после реформы 1947 года - рубль пятьдесят, после реформы 1961 года - 15 копеек» - таким меленьким-меленьким шрифтом!
- Чтоб не расстраивались!
- Однако, какая-то сумма всё же получалась; может рублей, по-моему, больше пятидесяти должен за всю эту стопку получить. Захожу в сберкассу, прям тут же от военкомата, рядом: военкомат на площади был, а сберкасса тоже на площади. Вы, наверное, не помните?
- Почему же, помню. В Узловой военкомат как был, так и остался на той же площади - Советская площадь, так и называется. Напротив - универмаг был.
- Да. Военкомат на месте остался. А так, в стороночке, где пожарная команда была, там был домик маленький – сберкасса; он сгорел потом. Захожу туда, а там сидит бывшая бухгалтер гороно, знакомая: «Ой, Владимир Митрофанович, Вы по какому вопросу?». Я забыл, как её зовут. Валентина и как-то (отчество). Говорю: «Валентина, допустим, Михайловна, мне бы денежки». А она: «А что это?» Я объясняю. Оказывается, у них уже действовало постановление эти талоны не оплачивать.
- Понятно, они уже потеряли свою актуальность.
- Да, длинная история была. А ведь талоны были! За медаль «За Отвагу» с лета 43-го года и до какого-то года, когда Хрущёв отменил эти денежки, мне начислялось по 15 рублей, и за этот период, соответственно, полагались талоны. Так что, если бы я эту медаль получил тогда, ну, хотя бы, через год, полтора, то эти деньги давно бы были получены.

- Да, даже здесь - и то обманули! Владимир Митрофанович, Вы подробно рассказали о своём первом и втором ранении. Для «полного боекомплекта» и законченности этой темы расскажите и о третьем ранении.
- Ну, Вы знаете что, я вот Вам отдельные детали какие-то военные рассказывал. 1945 год. Вперёд! Вперёд! Вперёд! Это же всё время было: мы на кого-то налетали, нападали. В затяжные бои бригада наша не вступала, и корпус наш не вступал.
- Следует пояснить: что это была за бригада, что это был за корпус, какие стояли задачи на тот момент?..
- Это - Второй Белорусский фронт, Первый Гвардейский танковый корпус, командующий корпусом – генерал армии Панов М. Ф., 16-ая Гвардейская Речицкая танковая бригада. Она отличилась в боях за освобождение г. Речицы. Там по сию пору стоит наш танк. Мы с ребятами (школьниками) туда ездили и встретили там случайно совершенно человека, который служил в этой танковой бригаде, но до меня. И он как раз участвовал в боях за Речицу - это же Белоруссия, участвовал в этих сражениях. Я-то уже, конечно, нет; я попал в эту бригаду накануне Нового, 1945 года - 31 декабря 1944 года. А задача была такая: с Наревского плацдарма, это на реке Нарев в Польше, недалеко от г. Острув-Мазовецка, начать наступление.
Утром прорвали оборону. Её прорывали стрелковые части, но это легко сказать: была сумасшедшая артподготовка, сумасшедшая бомбёжка, наверное, часа три обрабатывали передний край, а потом пошла в наступление пехота, которую уже никто и не задерживал, может, остались очаги какие-то…
- После этого, видать, уже и некому было задерживать, противостоять…
- Причём, совершенно случайно получилось так. Наша рота автоматчиков числилась в мотострелковом батальоне. Командиром батальона был, как я помню, капитан, но я с ним только в первый день наступления имел дело. Мы все сидели на танках и ждали, ждали, когда танки в прорыв войдут, для того чтобы вперёд, вперёд, вперёд - громить тылы!.. Подходит, в общем-то, какой-то капитан (это мне потом сказали, что он командир батальона): «Так, - ткнул пальцем, – ко мне!» Я, значит, доложил как надо. - «Будешь меня сопровождать!» Танки были ещё сзади, а мы с ним побежали через этот прорыв, через передний край вперёд за пехотой. Один он, конечно, идти не мог: офицер не может один ходить на передний край, но зачем он меня брал – не понятно. Приказать – приказал, но ничего не объяснил. Я помню, что передвигаться было почти невозможно: какие-то ямы, канавы, стволы, деревья, ветки, проволока - чёрт-те что! Мы через этот сплошной хаос перебегали, наверное, больше километра. Потом, наверное, кто-то такой впереди нас прошёл, потому что показалась какая-то деревня, разбитая почти совершенно, и около этой деревни у одного из домов стоял броневик – бронеавтомобиль с башней и пулемётом. Он зашёл в какой-то дом, а я остался на улице, сел и сижу - что ж мне ещё делать? Жду. И всё. А потом уже пришли наши танки.
В нашей роте был её автомобиль «Додж ¾», американский, наподобие, если помните, ГАЗ-51. Это был наш базовый автомобиль. И командир роты с шофёром. Я не знаю почему, тогда не объясняли. Рота ведь должна иметь ещё каких-то офицеров, а у нас был всего только один офицер - Ковригин, лейтенант, а командир роты – старший лейтенант Колосов.
- А Ковригин в роте кем был?
- Командиром взвода числился, но я тоже с ним… потом я скажу, как это получилось. Да, и ещё был какой-то лейтенант, командир взвода, молодой, один день всего мы с ним занимались.
Танки ушли вперёд, и тут поступило новое приказание. Прорыв был утром, танки прошли, мы возле этого дома просидели, и уже наступил вечер, стало темнеть. Командир взвода сказал, что мы должны осмотреть вот это всё большое пространство и передать танкистам, чтоб они сосредоточивались в определённом месте - то есть искать танки. Для нас это было удивительно: как это - танки ушли, а мы пешком должны за ними где-то гоняться? Уже темнело, снег глубокий, мы немного отошли от этой деревни, и нас догоняет этот самый броневик. Мы на этот бронеавтомобиль вскарабкались, я, например, сел на эту башню, - ну и он покатился. Уже, снова оговорюсь, стемнело, январь месяц, 14 января, день короткий ещё. Сколько он нас отвёз - не знаю, но только влетел в разбитый колодец передним колесом. Это хорошо снегу было много. Я, наверное, в воздухе два раза перевернулся, потом плюхнулся в снег. То есть мы все ссыпались автоматически. Машина сломалась, её надо было ремонтировать, и дальше мы отправились пешком. И вот, первый мы встретили подбитый наш танк Т-34, а от него где-то на полкилометра почему-то стоит наш другой танк, тоже «тридцатьчетвёрка».
- Подбитый?
- Нет, тот не подбитый - это я потом выяснил. Подошли к подбитому танку - у него гусеница перебита, он на мине подорвался, и нас заставили боезапас перенести в другой танк примерно за полкилометра. Пушка – «сотка», а снаряд весит тридцать с лишним килограммов.
- «Сотка» в танке Т-34? Это что за модификация такая? На Т-34 , знаю, стояла 76-мм пушка сначала короткая, потом – длинная. Позже стали ставить 85-мм пушку.
- Т-34 новой модификации. 76 мм - раньше, а тут новый танк с 100-мм пушкой, «сотка», и ствол длинный-длинный. Были танки с 85-мм пушками, а это – «сотка».
- Хорошо, каждый снаряд более 30 кг…
- Тяжело ужасно, и снега по колено. Мокрые совершенно. А ведь за плечами и свой рюкзачок, хоть там и не было почти ничего, но что-то всё же имелось: пачка патронов 200 штук (упаковка к автомату), патроны в карманах, гранаты.
- Ещё и оружие, тот же самый автомат.
- Автомат – 5,4 кг, но круглые диски уже отменили, были уже «рожки».
- Речь о ППШ?
- ППШ, да. «Рожки» носили за поясом. Ну, и подошли к этому неподбитому танку. Командир танка: «Ох, ребята, спасибо, спасибо!» Ему передали приказание, он получил от нас боезапас и пошёл, куда ему надо было. Деревня. А представляете: зима, там пожар – зарево, там пожар – зарево, там пожар – зарево… Кругом пожары! Мы лазили, лазили по этому снегу, командир взвода и говорит: «Ребята, вон в ту деревню зайдем и хоть передохнём немножко». Зашли в деревню, польская деревня, никого народу нет, зашли в хату. Чем осветить? Зажгли зажигалку. Командир взвода достаёт из кармана газету, её свернул жгутом и, чтобы оглядеться, зажёг. И тут – бах! Где-то за домом - взрыв, прям рядом! В чем дело – никак никто не поймёт. Потом разглядели. Оказывается: вот так - хата стояла, вот так - мы вошли, вот так,отсюда, - снаряд влетел, вот так - пробил вторую стену, вылетел и тут взорвался!
- То есть насквозь прошил угол дома и тут же упал и взорвался.
- Да, где-то, может, метрах в пятнадцати-двадцати. Все разом выскочили и только тут заметили, что недалеко около соседнего дома, оказывается, «Тигр» немецкий стоит! Он и шарахнул нас на огонёк. Мы, конечно, с «Тигром» воевать не стали, отошли за эту деревню, какая-то посадка там ещё была, и смотрим – наш ИС-2 («Иосиф Сталин»), тяжёлый танк. Он на базе танка КВ был сделан в двух модификациях: с 122-мм и 152-мм пушкой.

- Как раз для «Тигра».
- Да. И вот мы наябедничали. Потом слышали там несколько выстрелов. Я видеть - не видел, кто кого там сжёг, но, скорее всего, наши подкараулили этого «Тигра».
- И приговорили.
- Короче говоря, мы так и не отдыхали, а пробродяжничали до самого утра. Вот это – первый день наступления. Потом танки все собрались в кучу, бригада вся собралась и вошла в прорыв. А бригада – это танки, самоходные установки, артиллерийские машины с прицепом, миномёты, «Катюши», хозяйственные машины (патроны там возят, снаряды, всякое вооружение, запчасти), бензозаправщики, кухни походные, в общем – большое-большое количество техники. И вся эта боевая, вся эта приданная техника идет вперёд, так сказать, в боевых порядках.
Рано утром остановились в каком-то лесу. Хутор, всего один дом. Мы пошли вдвоём, встретил нас поляк, мужик. Спрашиваем: «Где немцы здесь?» Он говорит: «Нихтс, нема!» Мы - в дом. Когда вошли, смотрим, а на столе недоеденная яичница в большой сковороде и стоят четыре немецкие винтовки. Стали допытываться, он все: «Я не знаю!..» Во дворе - три сарая вместе, такие добротные сараи, и на каждом сарае большой амбарный замок. - «Ключи?» - «Нет ключей!» Ну, по первому замку, по первому запору из автомата с близкого расстояния – дужка разлетелась у запора, открываем. Тут ему уже жалко стало, подбежал: «Вот! Вот! Ключи нашёл!»
- Сейчас всё равно откроют, дешевле – самому.
- В первом сарае крупа, мука, сахар, чёрный хлеб, белый хлеб буханками, то есть – немецкий склад. Тут я, конечно, сообразил, что ему невыгодно открывать: он это дело прикарманит, спрячет; на десять лет вперёд себя обеспечил…
Второй открыл он. А там: висят говяжьи туши (передок, задок), бараньи туши! Замороженные. Зима же, мороз!
А третий сарай никак не хочет открывать. Но всё-таки заставили: покопался, покопался и открыл. А там полно сена - прессованные тюки. У меня сразу закралась мысль: «Небось, тут кто-то и спрятался, потому что, ну куда им деться?» Крикнул что-то, вроде: «Выходи!»
- На немецком?
- Да ладно! Никто не шевелится. Ну, тогда говорю: «Всё, стрелять будем!» - и очередью поверху этого сарая. Смотрю, там кто-то зашевелился и начал что-то говорить, - вылезают два молодых парня.
- Немцы? В форме?
- Да, конечно. А два других куда делись, - я так и не понял. Спрашивали у этого хозяина, стреляли по сараю ещё, - всё думали, что они там затаились, - но они куда-то сбежали. Это я уже после подумал, что, может, они на чердак сбежали. Короче говоря, мы с товарищем набрали хлеба в немецкую плащ-палатку: я большой такой тюк хлеба и он. Одному немцу говяжьей полтуши нагрузили, а второго заставили катить бочку с повидлом.
- А шнапс?
- Не было.
- Безобразие какое!
- И мы, значит, пришли. А надо было на горку, на горку всё время, - почему мы и увидели этот отдельный хутор-то. Я даже и не знаю: почему, мне никто не приказывал, никакой команды не было, - просто мы так сами побежали туда. Командиру роты представили этих двух пленных, а старшине отдали эту полтуши коровьей. Там хоть полтуши, но немцы пёрли – мокрые были! На свой танк погрузили эту бочку, старшине отдали хлеб, несколько буханок оставили себе. А еду нам только собирались готовить, то есть кухня там готовила, но еды ещё не было. Это было утро. Мы эту двухсоткилограммовую бочку возили, наверное, дня два. И все, кому не лень, ели это повидло. На танке ездила эта бочка, с нами!..
Ночь, значит. Вперёд! Вперёд! Уже на танке мы ездили… Короче говоря, подъехали мы к городу Полтуск. Между нами и этим Полтуском - речка. Немцы мост взорвали. Наш передний край - шоссейная дорога высокая: с этой стороны дома стоят, а с той стороны - поле. В общем, деревня по одну сторону только. А шоссе высокое и немцы подбили передний танк. И вот, я первый раз видел, как наши танки горят: горит огнём! Конечно, все выскочили из танка. Стоим - ни назад, ни вперёд, никаких ни команд – ничего: моторы заглушены, офицеры бегают, кто-то чего-то командует, чего-то решают… А мы, значит, на своём танке угощаем ребят этим повидлом.
- Короче, делом занимаемся…
- Свои танкисты наелись - вот так!.. Дело к вечеру и бежит командир роты: «Так, ну-ка, быстро отдыхать! Вот хата – занимайте». Нас и было-то, наверное, человек двадцать пять да несколько танков. Соскочили и - в эту хату. И вот, там горит камин, перед камином сидит старуха в чёрном платке, в чёрной такой одежде. Хата освещается только этим камином. Настелена солома, видимо, немцы там были. Но какое дело у солдата – спать, тем более, что приказали. Бабка эта сидит - ничего, ни звука, ничего вообще: как будто нас и не видит, никак не отреагирует. Легли, заснули. 
И вдруг ночью вбегает какой-то посыльный: «Подъём! Срочно! Выходи строиться! На машину!» Все быстро выскочили (лежали-то одетые). А я решил посмотреть: не оставил ли кто-нибудь в спешке автомат, диски, гранаты – да мало ли что! «Быстро строиться!» - и всё. Ногами по соломе этой пошуршал и к двери, а навстречу - эта бабка. И дверь загородила. Подходит медленно-медленно. Я так остановился – одурел. Она подходит так ближе, ближе, медленно, и, прям, подошла вплотную. У меня автомат в руке, вторая рука опущена. Она положила мне обе свои руки на плечи, чего-то проговорила и поцеловала в лоб. А у меня мурашки по коже! И отступила. Я выскочил, тут машина наша идёт. И куда-то в ночь поехали, причём, на этой машине, в которой нас ждал этот младший лейтенант, молодой командир, как мы его считали – командир взвода. А командир роты остался, с нами не поехал. Поехал, видимо, только один взвод. Ехали какими-то дорогами: ночь, ни своих, ни немцев. Потом в какой-то деревне остановились, зашли в хату, а оттуда только что, видимо, ушли немцы, потому что тоже объедки остались. Командир взвода сказал, что можно отдохнуть. Машина на улице стоит. Мне места не осталось. Стоял большой гардероб. Я залез в этот гардероб, там висела одежда какая-то, я её бросил вниз и на эту одежду лёг и заснул. Разбудил нас налёт шестиствольного миномёта, его «ишаком» назвали: «Вау, вау, вау, вау!» Вскочили – уже дело к утру, - опять на машину сели и поехали. Приезжаем и оказывается, что была вторая переправа через эту речку, которая охранялась немцами, а наша задача была – выбить немцев, охрану эту, переправу задержать, чтобы не взорвали. В общем, короткий, очень быстрый бой. Немецкое подразделение, что охраняло переправу, было на той стороне: укрепления, землянки там, какие-то блиндажи. Всё это сначала обстреляли, потом гранатами забросали. Короче говоря, кого убили, кто сбежал, в плен никто не сдался, мы никого и не брали. Тут командир взвода приказал, чтобы половина подразделения на той стороне была, а половина на этой стороне - охранять мост. А сам собрался (и там ещё кого-то посадил в кузов) ехать докладывать – связи никакой не было: ни рации - ничего.
Садится в машину, а мне надо было зачем-то к нему обратиться. Ребята ещё только собирались забраться в машину. Шофёр сидит, этот младший лейтенант; я запрыгнул на подножку, стекло открыто, и стал ему говорить. И в это время мина угодила прямо в левую сторону капота. Шофёра убило, машину разворотило, лейтенант оказался легко раненный в лицо, а я вообще даже не пострадал. На этом машину нашу я больше не видел и командира взвода больше не видел.
Танки наши пришли, переправились. Опять мы на свой танк забрались и поехали в этот Полтуск брать его. Случилось такое первый раз и потом, примерно также, повторялось ещё, но этот случай мне никогда не забыть.
Дело в том, что наше отделение было на передней машине, на передней «тридцатьчетвёрке». Въезжаем в Полтуск, и дорога вот так круто поворачивает: ни перекрёстка, ничего, поворот и - на горку. Дома стоят по обе стороны. Улица узкая, совсем узкая, танк может пройти только один. Древние ещё города, в Западной Европе улички узкие были. Въезжаем на горку, ещё поворот, и выскакивает немецкий грузовик полный солдат. Водитель-механик танка не растерялся, мгновенно - на полную скорость, и вот танк бьёт эту машину! Потом вторую, третью! Люди в разные стороны прыгают: кто под танк, кто куда! А танк несётся, следом второй, третий, пятый, десятый, двадцатый… Паника! Машины не могли никуда деться. Когда мы первую протаранили, вторая уже подошла, из неё все выскочили, конечно, из третьей тоже бросились врассыпную. Развернуться нельзя было, немцы бежали. Ну, постреляли там в них…
- Это же всё быстро было…
- Мгновение, конечно. Всего несколько минут. Наконец, выехали в чистое место. Улица. Уже никого нет. А водителем у нас был Федя. Он вылез из танка, отошёл в сторону, и у него открылась рвота: «Ребята, я не могу, счистите…на гусеницах… на лобовой броне…»
Около смотровой щели всё в крови, волосы какие-то налипли. Мы снегом всё быстро стали счищать. И тогда я подумал: «Ровно наоборот: в 41-ом наши это чувствовали, в 45-ом – они».

- Всё вернулось на круги своя.
- А мы всё вперёд, всё бесконечные какие-то встречи. Догоняли отступающие части, налезали на наши отступающие части, натыкались на какие-то обозы эвакуированных. Где-то на горизонте показался какой-то обоз, скопление каких-то там машин, телег, повозок - не видно кто это едет. Танки разворачиваются, а это – эвакуируются. Значит, - мимо.
Деревня. В деревне – немцы. Разворачиваются в цепь танки, машины, «Катюши», в общем, вся эта техника надвигается на эту вот деревню.
Какая-то барская усадьба. Немцы встретили нас артиллерийским огнём. А дорога обсажена деревьями такими большими. Танки остановились, командир роты: «Обезвредить фаустников!» Они же ждали нас. И тоже хорошо воевали, чего там говорить. Танки идут, а он в кювете где-нибудь замаскировался и по переднему танку – фаустпатроном! Это уже 100-процентная пробоина «тридцатьчетвёрки».
- Наверняка, с близкого расстояния и лобовую броню пробивали фаустники.
- У тяжелого танка не пробивали, а у «тридцатьчетвёрки» пробивали, тем более в боку! Это снаряд кумулятивного действия: прожигает дырку и вспыхивает.
И вот такие стычки - на полчаса, на полдня. А затяжных боёв, чтобы остановиться, не допускали, видать, избегали.
- Значит, имели свою специфическую задачу.
- Ещё очень показательный был момент. Немцы перекрыли и удерживали единственную дорогу, кругом окружённую какими-то болотами. Как потом стало известно, дорогу эту держала какая-то боевая офицерская часть. И лежит раненный немецкий офицер какой-то, которому наша машина буквально переезжает ноги. А он лежит на спине и стреляет из пистолета… Вот это я просто видел. Стоит заметить, что к этому времени вышел приказ Рокоссовского по фронту – собирать всех! Сравнили: сколько Первый Белорусский фронт Жукова пленных взял и сколько Второй Белорусский фронт Рокоссовского. Оказывается, наши меньше пленных взяли, чем фронт Жукова и приказ – всех собирать, всех раненных, всех. И вот, по этому полю санитары, санитарки этих раненных офицеров собирали и увозили в госпиталь.
Дальше была Варшава. Варшаву освобождало Войско Польское. Её мы обходили справа и в сам город не входили, а только способствовали его окружению с севера. Ночевали в деревне вместе с солдатами Войска Польского. Офицеры у них были все русские в польской форме, все матом ругаются и водку пьют. Но у всех польские фамилии.
- Специально так подбирали. Я так понял.
- Ну, да. С польскими фамилиями изо всех частей собирали по приказу…
- Типа Жуковский, Рокоссовский…
- … Петровский, Ивановский… Тут уже вот в Восточную Пруссию вошли - отрезали Восточную Пруссию от основных сил и - по направлению к Балтике. И двигались 15-ая танковая бригада, 16-ая танковая бригада и 17-ая параллельными дорогами, мы - посредине. Что интересно: в этих боях нас ни разу никто не бомбил. Однажды только мы наблюдали, как в районе, где действовала 17-ая танковая бригада, летел какой-то самолёт, и вдруг от этого самолёта отделился ещё какой-то маленький самолётик, после чего прогремел сумасшедший взрыв. Только позже мы узнали, что у них имелся беспилотный планер, начинённый взрывчаткой. Самолёт его сбрасывал. Видел это только раз. 
Очень много, конечно, было всяких неожиданных встреч. В книге это есть. Например, про оленей. Вечером в каком-то лесу нас заставили замаскироваться, запретили курить, громко разговаривать и соблюдать полную тишину. Дорога метров двести или двести пятьдесят. Ранее утро. Из леса выходит олень, за ним несколько олених. Поглядел, понюхал. В это время как раз солнце всходит с востока и у него рога такие красивые на этом фоне. Никто не стрельнул, не крикнул – ничего, хотя, вроде, олени, мясо… Только олени прошли, как немецкая колонна танков навстречу. Мы эту колонну разгромили. При этом, нашего командира роты легко ранило в руку, но в строю он остался.
В общем, вот таких моментов было множество, всех их не упомнишь. Только иногда ночью вспоминается какой-нибудь случай. Ведь это и Данциг, и Балтика, и корабль, отходящий от причала, и наши танки, ворвавшиеся на причал… И вот танки бьют по этому кораблю, и он где-то там в тысяче метров от берега переворачивается. А там лошади, люди, техника – корабль здоровый!
- Война…
- В книгах приводятся карты того времени, где показан боевой путь нашего 16 танкового корпуса. Через какое-то время мы подошли к Одеру, когда тоже по какой-то причине остановились на дороге. Я уже был на танке ИС.
- На ИС-1?
- Нет, ИС-2 со152-миллиметровой пушкой. ИС-1 не было уже тогда. И вот, помню, мы на танке и командир взвода Ковригин (он нами как-то и не командовал вообще) сидит вот так, о башню опёрся спиной. А передний танк без автоматчиков, «тридцатьчетвёрка» с «соткой» пушкой, белая машина. Наша машина уже какая-то облезлая была. Навстречу едет командир бригады. Мы – на самой дороге, а он – в уровень с нами по нижней дороге едет (не по шоссе, а по полю) и встречается с бронетранспортёром разведки, в котором сидят два раненных человека, обмотаны бинтами. Они стали докладывать, что, мол, там немцы, их обстреляли; мы, дескать, приняли бой, постреляли, но с немцами ничего сделать не могли. Тогда командир бригады, а он с палкой ходил, подходит к «тридцатьчетвёрке» и палкой постучит по броне. Высунулся командир танка, и командир нашего танка: «Либо взять в плен, либо - уничтожить! Двум машинам!» Ну, мы помчались! Дорога, поворот дороги налево. Проехали этот поворот и внизу увидели деревню. И вот, не доходя деревни, метров пятьсот от нас, в нашу сторону продвигается цепь немцев. А «тридцатьчетвёрка», шедшая первой машиной, свернула налево и помчалась по шоссе. Потом я её увидел уже на той стороне. Наш командир машины, лейтенант, увидел этих немцев, прицелился, и как шарахнул из 152-миллиметровой пушки! Залп такой, что мы все очумели. Когда танк стреляет, если сидишь на броне…
- Очумеешь тут, тем более из такого калибра!
- Немцы - назад и шарахнулись куда-то. И вот, что бы ему спуститься, ведь хороший спуск был к деревне, горушка пустая - нет! Вернулся и по шоссе свернул налево, а дорога шла в выемке: с одной стороны откос, с другой стороны откос. Дорога обсажена толстенными деревьями. И вот, как только мы в эту выемку влетели, немцы с обеих сторон открыли огонь из автоматов. Все ребята наши свалились, двое спрыгнули. А я вот так лежал с левого борта и бил, и бил, и бил, и бил из своего автомата по левому откосу. Один магазин, второй… Бил, чтоб не высовывались, чтоб они не могли стрелять. И вот, двое ребят спрыгнули на дорогу, струсили, наверное, не знаю, и упали - немцы их расстреляли. Одного парня сразили зажигательной пулей - у нас не шинели были, а бушлаты ватные, - на нём бушлат загорелся. Он ещё ранен был. Бушлат загорелся, и он упал горящим комком. А командир взвода достал пистолет, сидит и стреляет из него, но в такой ситуации пистолет – что это? Так… Тут дорога сделала поворот.
- А танк при этом едет?
- Ну, это всё секунды, всё в движении! Это рассказывать долго. Во-первых, «фауст» шарахнул по лобовой броне.

- Но не взял.
- Нет, танк продолжает ехать. Вторым «фаустом» шарахнули сверху, буквально у меня в ногах. Сразу удар, ноги отнялись, думаю, что всё, ноги перешибло. Мы остались только вдвоём на броне – я лежу, и командир взвода из своего пистолета стреляет. Машина идёт. Я ногами подёргал – нет, ноги работают. А ни одно ранение никогда сразу не болит. Не больно – шок. Ты боль не чувствуешь, чувствуешь другое совсем.
- Чувствуешь воздействие, боль ещё не пришла.
- Да, потом… И машина ударяет в дерево; дерево, как спичка, ломается, падает на танк и своим стволом командира взвода прижимает к броне и раздавливает. Это тоже происходит всё в мгновение. Как я успел, когда это дерево падало, уцепился за скобу?! Дерево упало, а танк из-под дерева выехал. Меня ободрало, бушлат разодрало на спине, гимнастёрку, одна нижняя рубашка осталась, и то разорванная до пояса.
Наконец, выскочили. С одной стороны поле, горушка там какая-то, по этому полю идут-бредут солдаты с автоматами, но не кучей идут, а один - там, другой - там… В общем, отступают. С другой стороны деревня, палисаднички… И вот ещё почувствовал в этой деревне: смотрю - кружочек, ствол винтовки. Тоже – миг. Как только мы в эту деревню въехали, командир танка вдруг открывает люк и по пояс высовывается. Выстрел! И он свесился. Пуля ему попала прям в лоб. Так мы с ним в таком положении и проехали деревню.
Проехали какое-то там расстояние. А немцы всё идут, много их, только не кучами, а по одиночке, видать, очень усталые, потому что еле ногами шевелят, и автоматы не на пузе держат, как в боевом положении, а у кого на плече висит, кто в руке просто держит. За деревней начался лес, въезжаем на горку – лес. Въехали в этот лес. Шоссе идёт. Водитель вдруг сворачивает налево на небольшую просеку, останавливает машину, вылезает. Я говорю: «Чего?» - «А у меня горючее кончилось».
- Всё одно к одному.
- Я на танке. У меня кровь идёт, я уже почувствовал, что что-то там больно, но не разуваться не стал. Лейтенанта вытащили из башни, положили на машину рядом со мной, прикрыли. Всё. И осталось, оказывается, всего два снаряда в танке!
- Горючего нет, десантников нет, командира нет…
- Горючего нет, десантник один полудохлый остался и всего два снаряда…
Переночевали. Еда какая-то у кого-то нашлась. Мне, например, есть совершенно не хотелось. А на танке бочонок спирта, полтора ведра.
- Ничего себе!
- А бочонок с художественной обивкой, деревянный, с кованой окантовкой, красивый, с краном, красивой такой крышкой с точёной ручкой. Ребята как трофей забрали. Вот мы с ним и ездили…
Еще день пробыли. Ждём. Кто решение будет принимать? Командиров нет - водитель, стрелок-радист и наводчик. А ведь в танке четыре человека, осталось трое, я - четвёртый, А я - никто.
- А связи нет? Рация?
- А связи нет, рации давно уже все вышли из строя. И только на третий день мы услышали шум танковых моторов и сначала решили, что это немцы отступают. Наш водитель никуда не отходил от танка. Завести двигатель и метров двести-триста он проехать мог бы. Но одного из артиллеристов мы послали вперёд. Он бежит, орёт: «Наши, наши!» Тогда уже пошёл водитель, когда этот же парень вернулся. Оказалось, что эти танки были из 17-ой танковой бригады. Получилось, что мы отклонились.
- Поскольку вы были внутри наступления, они вас и нашли.
- Нас заправили. Мы догнали своих, меня перегрузили в «летучку».
- Вы лежали всё это время?
- Да, но я мог ходить. Да, ещё там, по-моему, двое раненных было, которые тоже лежали. И мы ещё в «летучке» три дня ездили, которая пробивалась с танком - кому-то что-то надо было подвезти, потому что далеко ушли от тылов и от своих. Наконец, нас привезли в какую-то деревню что ли, я даже не знаю, в какое-то здание, как клуб. Это полевой госпиталь, наверное, был. Короче говоря, меня положили на сцену, где стояли койки. И тут уже и больно стало, и поднялась температура. А ведь когда в госпиталь прибываешь (хоть в такой стационар, хоть во временный), всё равно тебя одевают, дают бельё, одеяло, простынь… У меня уже началась газовая гангрена: температура, нога вот такая вот! А что случилось – осколок. Когда "фауст” в ногах взорвался, осколок пробил подошву, пробил основание большого пальца и выскочил наружу.
- То есть – навылет.
- Да, насквозь пробил. А, кроме того, вытащили 30 мелких осколков из ног.
- Уже из обеих ног?
- Да. У меня до сих пор вот тут шрамы.
- Осколки все вытащили?
- После войны даже ещё выходили мелкие, мелкие-мелкие. Почешется…
И вот тут вопрос: ногу оттяпают - и всё! Лечение-то… я же знаю, лежал в госпиталях. Знаю, что такое газовая гангрена: гниёт человек заживо. Нога синяя, багровая, распухшая и пульсирует боль.
- А такт работающему сердцу.
- И пульсирует. Хоть волком вой. И вот хирург, к которому я попал и который доставал осколки и меня лечит, вечером - я уже никакой - забрал меня к себе в кабинет. У него там какой-то кабинетик был. Медсестра притащила подушку, одеяло, положила меня на эту кушетку, он сделал мне укол во второй половине дня, к вечеру уже, и каких-то таблеток дал, что б я проглотил. Я не помню, конечно, сколько их там было – две, три. Наверное, он дал таблетки какие-нибудь успокаивающие. Я до того намученный был всякими этими переездами и болью, что заснул. А утром солнце прям в глаза и первая мысль, конечно: «Как нога?» Пошевелил – не болит, двинул – не болит, так согнул – не болит. А боюсь! Шевелить боюсь, - а вдруг сейчас заболит: вдруг я пошевелю, и она заболит так же. И вот сколько-то там минут я исследовал это.
Входит врач, весёлый такой: «Ну как?» Я говорю (шёпотом): «Не болит!». Он позвал медсестру, повязку сняли: всё чёрно, красно. Знаете, я вот много имел дело с оформлением лозунгов. Когда много работаешь, тряпка от лозунга становится вся грязной, переливается чёрным цветом, красным. Вот точно такой же, как эта тряпка, стала моя нога и, причём, запах такой отвратительный. Смотрю, нога-то была распухшая, сине-багрового цвета, как надутая, а тут она похудела и даже сморщилась, кожа сморщилась, знаете, когда долго находится в воде. И вся она грязная. Сестра всё реванолем обмыла, очистила, и так спокойно стало, хорошо! Всё, меня отправили во второй госпиталь, в третий. Врач, оказывается, (потом уже мне сказал), сделал укол пенициллина, один единственный, прям – туда. А один грамм пенициллина тогда стоил один грамм золота, и им лечили высших офицеров. То ли он меня тогда пожалел?.. Но я помню, что его звали Николаем, Николем Николаевичем и родом он из Новосибирска. Я его вспоминаю всегда добрым словом. Он был намного старше меня...
И всё, наконец, меня довезли до Торна, и там я долечивался.
- А кроме укола он больше ничего не делал?
- Ну, сначала, когда я прибыл, он меня осмотрел.
- Это понятно. Потом вытащил осколки и, больше не оперировал?
- Забинтовали ногу - и всё. Нечего было оперировать.
- Этого оказалось достаточно, чтобы нога стала заживать.
- Да, но только появилась аллергия к пенициллину, о чём я узнал уже будучи на гражданке. Пенициллин не переношу совершенно! Но вот, в Торне я и лежал и Победу в Торне встречал. А поскольку я не считал, что долго буду тут лежать, - я переезжал из госпиталя в госпиталь, Торн - это было четвёртое место, где я лечился, - домой я не писал ничего. Мать с ума сходила. И уже написал ей, когда попал в запасной полк, вернулся в Германию, - тогда только ей написал! Написал, что «нахожусь в запасном полку, долго тут не буду», и поэтому, чтоб она мне не писала. И в этом запасном полку я встретил нашего командира танкового батальона, который был ранен раньше. У него как получилось: на «тридцатьчервёрке» «сотке» водитель начал разворачивать башню, пушка зацепилась за дом и её надо было освободить, чтобы башня могла прокрутиться. Кто там оказался виноват - трудно сказать, но ему казёнником сломало таз. Причём, представляете: жмёт, жмёт, жмёт и – хрум! Но «починили» его, этого капитана. Ой, обрадовался! Мы же с отделением обслуживали его танковый батальон, поэтому я его знал. Когда его в «летучке» в госпиталь отправляли, в этот момент немцы эвакуировали обоз, эвакуировались, быть может, какие-то крупные магазины что ли. В одной повозке – большая двуконная повозка с брезентом – там обувь, во второй повозке – какая-то материя в тюках.
- Короче, добро своё везли.
- Личного добра в таком количества не может быть - это какой-то магазин. Одним словом, мы этому капитану в простынь наложили обуви и несколько тюков материи – капитан, пропивай!

- Чтобы было на что гулять!
- Как он всем этим распорядился, я у него, конечно, не спрашивал. Во всяком случае – вот так. Он мне предложил идти к нему ординарцем. Я говорю: «Я войну заканчиваю, не был ординарцем, а теперь и вовсе!» - «Да ты ничего делать не будешь, у меня есть ординарец, просто будешь со мной жить». - «Не устраивает меня это». - «Тогда писарем в штаб». Я говорю: «Тем более». - «Эх, если б ты, - говорит, - рисовать умел, нам так художник нужен!». Я говорю: «Это - пойдёт!» Будучи заместителем командира полка по строевой части, он тут же вызывал замполита, который отвечал за оформление, за наглядную агитацию - такой хороший майор, такой добрый, - притом, совершенно гражданское лицо. И разрешил пройти по всем подразделениям, найти, кто ещё умеет рисовать. Нам дали помещение, ставшее нашей художественной мастерской.
- О чём Вы уже рассказывали… Вот таким было Ваше третье ранение и, к счастью, последнее.
- Да, так всё кончилось на этом.