Это рассказ о простых и мужественных русских людях.
— О тех, кто вершил революцию, защищал ее завоевания на фронтах гражданской и Великой Отечественной войн.
— О трех поколениях советских людей — о хлеборобах, о тех, кто в труднейшие военные и послевоенные годы совершил высокий трудовой и гражданский подвиг.
— Это рассказ о самом дорогом и самом необходимом для всех советских людей — о Родине, о вас, дорогие читатели.

    В этих краях куда ни поглядишь — повсюду просторная и безлесая ревнива. Только изредка промелькнет за окном автобуса низкорослый кустарник, две-три ракиты у озерка или возникнет в стороне островок побуревшего осеннего березняка. Речушка на солнце сверкнет, и дорога тут же к ней в лож6инку скатывается. Скроется из глаз на мгновение, потом выберется наверх — и снова открываются широкие дали вокруг.
    А дорога дальше бежит. И, кажется иногда, что сколько бы не ехал по этой земле, так все время и будет: поле, неровные заплатки перелесков, а за ними — дальше и ближе — темные холмы терриконов да над корпусами новостроек, словно гигантские колодезные журавли, вытянув стрелы, застыли подъемные краны. Поднимаются трубы заводов, химических комбинатов, а за ними опять поля, перелески. Издавна живут в этих краях бок о бок коренные горняки, металлурги и потомственные землепашцы.
    По селам и деревням в соседстве с артельными подворьями поставили свои дома шахтеры, а в городах, поближе к окраинам, живут колхозники и рабочие совхозов. Такова уж она, тульская земля — сторона, как известно, промышленная, и хлеборобская тоже...
    Неподалеку от города Узловая в деревне Кондрово расположились правление и первая бригада колхоза «Знамя Октября». А когда минуешь Кандрово, свернешь с асфальтированного шоссе на укатанную грунтовку, будет уже вторая бригада «Знамени Октября» и деревня Торбеевка.
    По-разному о ней говорят. Будто проиграл когда-то барин Дергунов в карты свою вотчину Mалые Ламки другому барину - Topбееву, а тот взял да и переименовал ее на свой манер. Другие утверждают, что собирался сюда поодиночке всякий обездоленный работный люд, безземельные крестьяне и, сбросив с натруженных плеч тощие холщовые котомки — торбы, садились передохнуть у дороги. Невесело было на душе у людей. Стояли на бугре крытые гнилой соломой хибары, покосившиеся изгороди, а за околицей, на яру гнуло к земле тонкие ветлы, и кружилось над ними подхваченное ветром воронье. От них, мол, от пришлых мужиков, и взяла свое начало нынешняя Торбеевка...
    Но как бы там ни было, а голодно жили в деревне крестьяне, скудное было хозяйство. Больше половины безлошадных. Грамотных — ни в одном дворе. Не то что газету какую, а письмо и то прочесть некому. И когда в начале семнадцатого года пришел на короткую побывку с фронта молодой торбеевсий мужик Иван Болдырев, чуть ли не вся деревня собралась у него. До ночи сидели в избе, в разговоры велись об одном.
— Ты вот скажи нам, Васильич, про замирение том, на фронте, не слыхал чего?..
— Который год все война да война... Сил больше не стало. Сеять-пахать некому... Хлебушка нету... Земли нету... Пускай бы господа промеж себя дралися... А мужику-то за что драться? Обскажи нам это по порядку...
    И, как умел, говорил с мужиками просидевший три года в окопах солдат. А пристроившийся рядом с Иваном худой бородатый дедок тянул его за рукав гимнастерка и спрашивал:
— По разным землям ты прошел. А, что она за страна такая — «буржуазия»? Давеча к нам землячки из железнодорожного депо приходили. Книжечки всякие читали. Все у них там сказано по справедливости. Дескать, мужику теперь надо на эту самую «буржуазию» войною идти... А где оно царство-то такое? Не у турок ли? У японцев может? Неужто опять и с ними воевать станем? Поздно расходились по дворам мужики. Скрипел под ногами сухой снежок чернели над крышами голые ветви деревьев. Поглядишь на деревню - ни огонька и, лишь на взгорке ярко сияют окна в доме помещика Чеснокова. Хмуро смотрели в ту сторону торбеевские мужики. « Ты гляди ко, вона про что солдат говорит! Значит, скоро всех под корень... А Ленин-то, видать, и впрямь башковитый... Сам, небось, из мужиков, ежели такую думку держит: народу всему — мирную жизнь, а землицу тому, кто обсевает ее, кто на ней пот проливает... Крышка барам получается...».
    Хорошо бы — крышка... Но вот что-то долго она не захлопывается. Велика Россия, много разного люда населяет ее просторы в веси, богата Россия, но богатство это принадлежит немногим. А они, мужика и фабричные пролетарии, довольствуются крохами. Для одних — дворцы и пиры, для других — нищета и слезы. А тут еще эта распроклятая война. Зачем она? И кому она нужна? Когда будет конец людскому горю?
    В эту побывку как раз и женился Иван Васильевич на такой же, как и сам, беднячке Фёкле Андроновне.
    Уходил он из Торбеевки через неделю.
— Ты уж, Ваня, остерегайся там, на войне-то... Да и про господ шибко не говори, — просила на прощанье жена.— Кто его знает, как оно еще повернется... Может, и вправду скоро войне конец, домой приедешь... А коли не по -вашему будет, тогда что?..
— Да, нет, — успокаивал жену Иван Васильевич. — Теперь уже не бывать по-иному... По-нашему будет!.. Отыщем мы правду. Не век им лютовать.
    И не ошибся — на полпути к фронту услышал он радостную весть: царя спихнули, кончился век Романовых, свобода теперь для всех и равенство. Будто на крыльях летел он в свой стрелковый полк, что стоял под Бухарестом. Думал, что к пахоте домой вернется, землю получит. Однако войне не было видно конца, а первая радость от вести, что царское самодержавие свергнуто, вскоре уступила место сомнению: все ля там, в столице, ладно получилось?..
    А тут еще, словно тараканы из щелей в худой избе, полезли всякие кадеты, эсеры, эсдеки и прочие «страдальцы» за дело народное. По всему фронту митинги начались. Стали выбирать полковые я ротные солдатские комитеты. Не собраниях кричали до хрипоты. Правда, фронтовики не слишком жаловали различных «страдальцев», особо если дело шло о поддержке Временного правительства. И когда какой-нибудь шустрый и не по-окопному щеголеватый офицер принимался вдруг усердно призывать «граждан-солдат» к спасению матушки-России от «большевиков, которые есть немецкие шпионы» говорить долго не давали. Молча стаскивали с зарядных ящиков и слегка встряхнув, тут же выпроваживали подобру-поздорову. Свои командиры держались в большинстве поодаль. Приказывать стало небезопасно, на каждой солдатской сходке только и слышно: «Долой войну! Долой Керенского! Вся власть Советам!..»
    И все ясней становилось Ивану Болдыреву, на чьей стороне правда. Ленин и большевики обещают им землю. Они за мир и свободу для всех людей. Значит, они за простой народ, за хорошую жизнь, за настоящую свободу в России. А Россия вон она какая — нищая и истерзанная. Он прошел ее почти всю — и всюду голод и запустение. Был царь — кричали: «За царя да за господа-бога!», теперь эти «временные»... А где разница? Какая? В чем? Нет им, солдатам, крестьянам и рабочим, нужен мир, нужны настоящая свобода и право быть хозяевами на земле.
    Осенью вместе с другими солдатами как председатель ротного солдатского комитета Иван Болдырев пришел в штаб полка с делегацией от всех рот. Солдаты требовали немедленной отправки домой
— Вы нарушаете присягу правительству и предаете Россию. За что придется отвечать перед военно-полевым судом! - грозили солдатам офицеры и генералы
— А вам придется держать ответ перед революционным народом, отвечали им солдаты
Так-то, господа офицеры...
    И тут грянул Октябрь. В Питере совершилась социалистическая революция. Вся власть перешла в руки народа. В окопах солдаты узнали о первых Декретах Страны Советов. Мир, свобода, равенство, братство... Фабрики и заводы — рабочим, землю — крестьянам.
    Мощное "ура" прокатилось по окопам. Стихийно собирались митинги, собрания. А вечером весь полк снялся с позиций. В разбитых теплушках, на крышах вагонов медленно тащившихся эшелонов возвращались с фронта солдаты.
    На вокзале их выходили встречать с красными знаменами рабочие Николаева, Одессы, Курска и свои родные, туляки. Кроме винтовок и пулеметов, прихваченных с собой на случай встречи с контрой, бережно хранили солдаты в подкладках пропотевших шапок, в кисетах, в карманах обтрепанных шинелишек зачитанных до дыр номера газет с подписанными Лениным первыми Декретами Советской власти — о мире, о земле.
— Ну, братцы, теперь назад ходу не будет! Наша земля! — радовались торбеевские крестьяне, встречая фронтовиков.— Надо брать ее в собственные руки...
    Из бывших солдат и неимущих крестьян при помощи рабочих-путейцев создали комитет бедноты. Председателем его выбрала фронтовика Тихона Кирьяновича Гусева. Народ требовал раздела помещичьей земли. Торбеевка бушевала и радовалась. И летом пустующие угодья помещика Чеснокова разделила по едокам. Получалось чуть ли не по десятине на душу.
    Однако взяться сразу за хозяйство довелось не всем торбеевцам, которые стосковались в окопах по мирной работе. Не пришлось долго пожить в родном доме и члену волостного Совета Ивану Болдыреву. Едва только отогнали от Тулы рвущихся к Москве белогвардейцев, ушел он с отрядом добровольцев-коммунистов на Северный фронт, под Архангельск.
    Враги всех мастей со всех сторон обложили молодую республику. Все, кому дорога была Советская власть, с оружием в руках встали на ее защиту.
    Красноармеец Иван Болдырев с винтовкой в руках прошел этапами всех военных дорог. То, за что он дрался, было его кровным делом, его сутью и жизнью. И то, что он совершил вместе с миллионами других людей, народ позже назвал массовым героизмом.
    Войну он закончил в двадцать втором, в заваленной снегами холодной северной тайте, где по глухим заимкам и падям укрывались остатки банд генерала Миллера. Полуголодные, обмороженные красноармейцы с боями вышли к студеному Белому морю. Убитые остались лежать на снегу. Больных и раненых вынесли на руках. Его, Ивана Болдырева, оставили на станции. Он был в тифу...
    Домой красноармеец Болдырев вернулся месяц спустя, исхудалый, наголо остриженный. И сразу же включился в работу. Председатель волостного исполкома большевик Маркин Иван Сергеевич советовал.
— Ты бы отдохнул малость, ведь еле на ногах держишься...
Но Болдырев отрубил:
— На печку потом, ее еще натопить надо. А война не окончилась, война продолжается. Кулачье подняло голову, слыхал небось, что под Воловым продотряд пропал? А ты — па печь...
    Ивана Болдырева направили в военный комиссариат, в отряд к комиссару Журавлёву.
    Один за другим вспыхивали в уезде кулацкие мятежи. Горели общественные амбары, падал скот, ломались присланные из города тракторы. Вместе с Иваном Болдыревым продолжал войну и бывший председатель торбеевского комбеда, организатор товарищества по совместной обработке земля Тихон Гусев. В составе специального отряда чекистов и железнодорожных рабочих он мотался по уезду от деревни к деревне. Опять гибли люди, горели дома и целые деревни. И когда ночью негромко стучали в окошко избы Болдыревых, жена торопливо будила Ивана Васильевича:
— Вставай! Опять за тобой, должно быть. Скажи ты им. Ваня, что дети у тебя малые... Николка вона с Надюшкой... Не приведи господи, сиротами их оставишь
— Ты не шуми, мать,— поспешно одеваясь, говорил Иван Васильевич. — Не бойся... Вот за Николкииу-то с Надюшкиной жизни и бьемся покуда. Вырастут они, сами поймут... Собери-ка мне чего в дорогу. Днями вернусь...
    Ох, сколько этих дней осталось за плечами русского народа! Плакали в селах и городах матери и жены. Синели от голода и холода лица малолетних детишек. А их отцы и братья снова и снова грудью вставали на защиту молодой социалистической республики. Блокада войны сменялась блокадой голода и разрухи. Там, где враги не могли победить в открытом бою, они действовали исподтишка. В зарытых ямах погибал хлеб, шла под нож скотина, горели общественные островки и дома защитников Советской власти, погибали лучшие люди.
    Но первая в мире социалистическая республика жила. Она набиралась силы, как дерево по весне наполняется соками жизни. Ока семимильными шагами двигалась вперёд, и этим вызывала неистовую злобу и страх у врагов.
    В свое родное село Торбеевку вернулся Иван Васильевич Болдырев незадолго до того, как в их округе появился уполномоченный по коллективизации. На сходке выделили Болдыревым от общества небольшой клин земля под застройку на Садовой горе, за усохшей речушкой. А перебирались они в новую избу уже вшестером: еще двумя сыновьями в семье прибавилось, Володей да Женей...
    На первом колхозном собрании, которое проводили возле недавно построенной в Торбеевке начальной школы, выбрали мужяхн себе в председатели уэловского рабочего — слесаря Ивана Даниловича Никитина.
Не сразу повели на колхозное подворье лошадей да коров крестьяне.
— Я, значит, свою скотину горбом нажил, — горячился Егор Афонин, — а теперь отдавай ее дяде! Так, что ли, по-вашему?
— Не дяде, пойми ты, — всему обществу, — урезонивали несговорчивого мужика. — Общество, оно — сила! Павлу Козлову дом ставили, так в две недели управились. Один бы он и за год не одолел...
    Вместе с торбеевскими комсомольцами Алексеем Афониным, Иваном Алымовым. Иваном Козловым. Георгием Гришиным, Сергеем Болдыревым и другими ребятами ходил по дворам колхозников и Тихон Кирьянович Гусев. Лошадь свою и кое-какой скарб отдал он в артель, как только создавать ее начали. Теперь же надо было собирать помаленьку какой ни есть инвентарь, плотницкий инструмент, семенами обзаводиться. Давали кто что мог, но каждая горстка зерна, каждый гвоздь был дорог молодому хозяйству. Ведь еще предстояло строить конюшни, свинарники, зерносклады, животноводческие помещения. А посевная была уже ие за горами. Оседал и чернел по оврагам ноздреватый снег, парила на солнцепёке земля, и чистой зеленью отливала посвежевшая озимь.
    Начало тридцатых годов вошло в историю нашей страны как период сплошной коллективизации сельского хозяйства. По сути своей эти годы была продолжением социалистической революции на селе. Страна навсегда прощалась с отсталым дедовским единоличным ведением хозяйства и переходила на рельсы общественной коллективизации. Перепахивались межи, отметались в сторону старые понятия в привычки, а самое главное — открывался необозримый простор творчеству и энтузиазму хлеборобов.
    Полсотни конных плугов вывели торбеевцы на поле в первую колхозную весну. Бились на теплом ветру кумачовые полотнища и плакаты, белели косынки женщин, мужики сбрасывали картузы, утирали вспотевшие лбы. А когда, наконец, тронулись поочередно друг за дружкой, когда пошла, заструилась из-под лемехов неломкая еще, однако в самый раз подоспевшая земля, когда опустились на борозды деловитые грачи в заторопились вперевалку за пахарями, недоумевая, должно быть, отчего не поворачивают она не кружат всяк на своем клочке, а ведут общую загонку все дальше и дальше, торбеевские мужики будто впервые увидели, какая ширь открывается за околицей их родной деревни,
— Это еще что! — говорил колхозникам Иван Данилович. — Вот скоро трактора вам подошлют, тогда совсем по-другому жизнь ваша повернется…
    И повернулась. Не десятилетья, а буквально считанные годы в корне изменили жизнь колхозников. Поднялись золотым зерном артельные амбары, тучнели поля, па глазах росло и увеличивалось поголовье стада, а в дома колхозников пришел свет и достаток.
    И чем сильнее и богаче становилась наша страна, чем увереннее была ее неудержимая поступь, тем сильнее лютовали наши враги. В расцвете нашей жизни они видели заразительный пример для других народов и государств и потому боялись.
    Их бешеная ненависть к Стране Советов разразилась новой мировой войной. И народ услышал:
    Родина-мать опять звала своих сыновей на защиту.
    Не обошла всенародная беда и Торбеевку. Более сорока колхозников из тех, кто ушел на фронт в самом начале войны, не вернулось домой. Более сорока человек на сотню дворов с небольшим. А те, кому привелось видеть, как устанавливали «новый порядок» на родной земле оккупанты, не забудут этого во веки веков.
    Перед самым появлением гитлеровцев ходил по дворам Торбеевки колхозный бригадир Тихон Кирьянович Гусев. Один ходил. Не было с ним рядом тех ребят-комсомольцев, зачинателей колхоза, с которыми когда-то собирала по мерке, по горсточке дробное зерно на первый посев. Дрались торбеевцы с врагом, закрывая собой подступы к Туле, к Москве, к Ленинграду.
— Бери-ка мешок, Степановна. — говорил с порога Гусев, не снимая шапки. — На зерносклад ступай, мешкать некогда. Сколько донести сможешь, столько я сыпь. Потом и другой раз еще сбегаешь. Зерно-то на семена береженое. Золото, a не хлеб. Поторопись. Степановна...
— Да ты в своем ли уме, Тихон Кирьяныч? — пугалась хозяйка. — Возвернутся мужика наши, за все с нас спросят. Как же это, говоришь, ты, колхозное тащить?
— Вот я тебе и толкую про колхозное, — не повышал голоса бригадир. — Это уже обязательно с нас спросят, как мы тут артель сохраняли. Потому и бери зерно на сохранение, чтобы к весне было цело...
    Хозяйка торопливо завязывала на голове платок, кидалась в чулан за мешком, а бригадир заворачивал уже в другую избу, потом стучался в следующую.
    Привезенный откуда-то немцами староста нагрянул к Гусевым в сопровождении двух солдат.
— Весь хлеб, который имеется в деревне, сдать немецким властям не позже завтрашнего вечера. За невыполнение приказа расстреляем, — пообещал староста. Немцы согласно закивали головами.
— Нету хлеба, — сказал Тихон Кирьянович. — Год выпал неурожайный...
— Найдем — повесим, — пригрозил староста.
    Не оказалось среди торбеевцев слабодушных. Укрыли от расправы Тихона Кирьяновича, а вот семнадцатилетнего паренька, комсомольца Николая Елистратова не доглядели. По всей деревне водили его фашисты со скрученными проволокой руками, избитого, окровавленного. Гитлеровцы требовали, чтобы он показал, где живут семьи коммунистов, где прячут зерно, у кого бывают партизаны. Не смалодушничал комсомолец. Николая Елистратова расстреляли за деревней, в овражке. А в Любовке повесили братьев Лапшиных. Среди погибших были также Сергей Болдырев и Иван Козлов. Немало семей в Торбеевке осталось без кормильцев.
    А когда спустя три недели тульские ополченцы и наступающие части Советской Армии выбили фашистов, трудно было узнать деревню. Все, что создавалось годами, что собирали по крупицам, было уничтожено, разрушено, сожжено. Но люди все-таки сохранили от врага самое дорогое, что было у них, — веру в близкую победу и кровью политый колхозный хлеб. Жизнь продолжалась. В послевоенные годы тяжело и долго поднимались торбеевцы на ноги. Порушенный войною колхоз пришлось создавать почти заново. Однако одолели нужду, пережили тяжелые годы.
    Свыше тридцати одного центнера зерна с гектара получают ныне колхозника в «Знамени Октября». Мощные тракторы и самоходные комбайны работают на его полях. Хорошее дойное стадо, овощеводство в плантации сахарной свеклы имеет артель. За самоотверженный труд на земле высшей наградой Родины — орденом Ленина отмечены нынешние председатель «Знамени Октября» Алексей Васильевич Мамонтов, главный агроном Анастасия Васильевна Фетисова, доярка Елизавета Сергеевна Червонцева. И многие другие колхозника награждены орденами и медалями.
    Но дорога длиною в пятьдесят лет на этом не кончается. Она ухолит в наше завтра, и по ней пойдет новое поколение торбеевцев, кому завершать строительство коммунизма и кому жить под его ярким солнцем. Им, наверное, тоже будет трудно, потому чго они станут первопроходцами, у них тоже, очевидно, будут поиски и ошибки, но на этом нелегком пути у них, как яркий маяк, освещающий путь в ночи, всегда будет самый верный компас — неумирающее учение Владимира Ильича Ленина, великие идеи Октября. И дело, которому посвятили свои жизни Иван Васильевич Болдырев, Тихон Кирьяновнч Гусев и миллионы других людей нашей Родины, будет продолжено в веках.
    ...Сегодня в облетевшем саду возле дома Ивана Васильевича Болдырева стоят колодки пчелиных ульев. Тихо здесь и спокойно. А в летнюю пору не смолкает легкий гуд, и с утра до вечера снуют вокруг летников неутомимые пчелы. Одни торопятся за взятком на соседнее поле, другие уже возвращаются домой, отяжеленные богатой ношей. По капле собирают они прозрачный и душистый мёд в общие соты. И так изо дня в день, с утра до вечера.
    Иван Васильевич Болдырев давно уже на заслуженном отдыхе. В теплый погожий день любит он выйти в сад, обойти яблони, которые сажал своими руками, поглядеть на работу дружной пчелиной семьи. В такие дни невольно думается ему о своей жизни, о жизни горбеевцев. которая неутомимым и кропотливым трудом кажется ему сходной в чём-то с вот этой, кипящей у него в саду. Правда, по упорству, по великой осмысленности труда несравнима она ни с чем. Вся жизнь деревни прошла у него на виду.
    На Садовой горе, где Иван Васильевич ставил когда-то свой дом, был голый пустырь, а теперь появились сады. По садам-то и назвали гору Садовой. Теперь вся она в зелени. Школу отсюда не сразу и разглядеть. Не ту, начальную, возле которой шумел перед первым колхозным собранием народ, а новую, восьмилетнюю, где преподаёт иностранный язык дочь Ивана Васильевича Надежда Ивановна. Старший сын. Николай... Был он офицером-артиллеристом и погиб в Восточной Пруссии в сорок пятом году. А остальные — каждый себе путь по душе выбрал. Владимир в армии служит на Севере, подполковник, Валентин — инженер гражданской авиации. Евгений — мастер энергоучастка.
    Справлял в этом году Иван Васильевич свою золотую свадьбу. Много гостей побывало в его доме. И дети собрались, и внуки. А двоих не было. Кандидат сельскохозяйственных наук Михаил Иванович Болдырев находился далеко, в заграничной командировке, а внука Владислава после окончания Тимирязевской академии направили на работу в Ташкент. Пишет, что в научно-исследовательском институте почвоведением занимается.
    Приходят часто к Ивану Васильевичу ребятишки из школы. Задумали они писать историю своего села. Дело, понятно, хорошее. Но вот как начнут расспрашивать о прежнем житье, по глазам видно, что не могут они взять в толк, как это можно было целую деревню проиграть, или же одну обувку на всех иметь... И, нам кажется, это очень хорошо. Пусть молодое поколение, не зная тяжести прошлых лет, сделает больше и пойдет дальше своих отцов, пусть наша большая и счастливая Родина украсится новыми городами сёлами и садами, пусть слова «Я — гражданин Советского Союза» станут еще более гордыми и величественными, пусть звучат они как клятва, как присяга и как общее наше знамя.

С. БАРЧЕНКО. А. ЕМЕЛЬЯНОВ.
(Спец. корр-ты «Сельской жизни»). Узловский район. Тульская область. 18 ноября 1967 г..

PS - Этой газетной статье более 45 лет. Сейчас уже так не пишут – не тот стиль, не тот слог, не тот и читатель. Кто-то возразит авторам – не так всё было, и с коллективизацией, и с войной. Только у каждого времени своя правда. А над всей этой правдой есть еще Истина, которой нынешнему времени трудно возразить – все дети Ивана Васильевича – по сути, простого деревенского мужика, достигли чего-то в своей жизни, профессор, инженер в авиации, учительница иностранного языка, старший офицер в армии... Много ли шансов у детей нынешних торбеевцев достичь того же?